Как вас сюда занесло?
С утра вьюжило, а когда приехал в село, начало капитально заметать. Тюбеляс лежит в обширной горной котловине, здесь всегда буранило на славу, и тут — казахи, а уж Казахстан трудно себе представить без буранов. Подумалось: как кстати. Как только зашёл к Марзагулу Алматовичу в ларёчек, так сразу и сказал: «Вот это буран, как в Казахстане». «Это ерунда, — сказал он, — у нас там буран — так буран, закатывает всё до крыш полностью. Туннель приходится пробивать, чтобы выйти. Здесь буранов нет, снег может метровой толщины намести, а там мы молоко возили до райцентра, так трактора трассу не могли пробить, на дороге машин двадцать под снегом стояло».
— Я родился в селе Аневка Оренбургской области, — рассказывает Марзагул Алматович, — все мои корни оттуда. Там есть точка, называется Маяк, где сходятся Казахстан, Челябинская и Оренбургская области. В семье было 13 детей, и разбросало нас по всей России. Две сестрёнки в Мурманске живут, одна — в Анапе, братишка живёт в Славянске, тоже недалеко от Анапы. В Орске живут две сестры, ещё одна сестрёнка живёт на станции Айдырля — там же, где жили родители. Ещё один братишка живёт на Ямале. Когда родители живы были, на их Золотую свадьбу приехали все — родные, двоюродные — и собрались в отцовском доме. Сестрёнка из Орска сделала плакат — дерево жизни, разместила там всех родителей, братьев, сестёр, всех внуков. Я себе его сохранил где-то на диске.
— Как вас сюда занесло?
— Я здесь с 1989 года. После окончания в 1982 году Троицкого ветеринарного института работал в Кизильском районе главным ветврачом в совхозе «Путь Октября». Там было 5 отделений: 55 тысяч овец, 3 тысячи крупного рогатого скота, тысяча голов лошадей. В штате было 8 ветеринаров. Семь лет там проработал. Потом у меня сердце начало прихватывать, два микроинфаркта случилось. В тех местах есть старое русло реки — Старица, там организовали три совхоза. В этой Старице мужики в основном болели, у всех было заболевание сердечно-сосудистой системы. Даже медицинский консилиум был в Челябинске, на котором признали, что у нас 52% больных — сердечники. Вот и меня прихватило. Я поехал по путёвке отдыхать в Кисегач. Приезжаю в санаторий — не знаю, где у меня сердце стучит, возвращаюсь в совхоз — сердце заболело, хотя я не пил и не курил. Знакомый врач из Челябинска мне сказал: «Тебе надо менять место жительства. Раз сосновый бор тебе идёт, нужно жить в такой местности. Если хочешь жить, переезжай». А в Тюбелясе тогда директором совхоза был казах с наших краёв, Уруспаев, ему нужны были специалисты. Так я и попал в Тюбеляс.
Когда приехал, было дико. В нашем совхозе деревянных домов не было, всё кирпичное, блочные коттеджи, а здесь — деревня. Между Тюбелясом и Минкой связи не было, приходилось ездить через Юрюзань и Усть-Катав — это 75 километров. Прямой дороги не было, дорогу сделали уже, когда совхоз кончали. Комбайны даже перегоняли по трассе М5, жатки снимали, грузили на «Уралы», а комбайны своим ходом шли. Или перегоняли их через Башкирию, через Мурсалимкино, Насибаш, Вергазу — дикость! Вот за селом поле внизу, там трактора тонут, комбайны тонут, как это так?
— Ну, а сердце как?
— А сердце здесь лучше, тьфу-тьфу. Сосновый бор, климат совсем другой, поэтому я жив до сих пор и с Вами разговариваю.
Когда сюда приехали, специалистов не хватало. Жена работала в Тюбелясе, а мне приходилось ещё и на Минку через день ездить. Надо было вакцинировать скот, в родильном отделении телят принимать, уколы ставить, иногда корова не может растелиться — неправильно телёнок идёт.
Отец чабан, и я с пяти лет на лошади
— А специальность такую выбрали по любви?
— Я всю жизнь, с детства с животными, отец у меня чабан, лошадей пас, овечек, коров. Я с пяти лет на лошади сидел.
— Вы сейчас можете подойти к лошади и оседлать?
— Любую — пожалуйста, влёгкую. Мой дед по матери, Ермаханбет Буранбаев, в 97 лет верхом на лошади ездил. Я учился в первом классе и помню, как он на поле ездил. У него была кобылка смирная, к фундаменту дома её подведёт, садится верхом и поехал. Приезжает на поле, забивает кол, её спутает и оставляет. Вечером идёт пешком забирать кобылку домой. Без седла ездил, подведёт её к большому камушку и прыг на лошадь, домой едет. Он дожил до 99 лет, не пил, не курил, раньше всем натуральным питались — мясо, молоко, кумыс, всё домашнее.
Ещё я помню деда Досшана и бабушку Алмабике. А у дедушки Ермаханбета было две жены, старшую, мою бабушку, звали Фатима. А лошади у нас были всегда. Когда сын Мурат в школе учился, ему захотелось жеребёнка. Взяли маленького, он с ним чего только не делал: и в лес ездил, и под ним всё прыгал. Когда сын поехал учиться, его Буяна на мясо пустили. Потом внучка просила: «Купите мне жеребёнка, купите мне жеребёнка!», а сын сказал: «Не покупайте, вы его потом зарежете, а она будет плакать. Когда резали Буяна, мне тоже жалко было».
— Слушайте, объездить лошадь не так просто?
— Это искусство. Мурат с малых лет жеребёнка сам кормил, поил, на прогулку водил. Он привык, крикнет — Буян бежит к нему, как собачка, потом сын на него сел. Видимо, доверял ему, лошади — они же понимают всё, умные животные. Сначала без седла, потом седло одевал. У нас в деревне у каждого ребёнка были свои жеребята, мы на них по деревне катались. Соберёмся 5–7 человек, без седла, лишь уздечка, садимся и едем. Вот какое детство было, а сейчас и на велосипедах по улице не ездят. А объезжал лошадей, когда уже в классе 8-м учился. Дикого жеребца из косяка ловишь, в речку заводишь, а по сторонам его держат за уздечку на растяжках, и запрыгиваешь на него. Вода ему по туловищу — он уже не так сильно брыкается. Тихонько помучаешь-помучаешь, он начинает слушаться. Но на второй день надо обязательно всё повторить, если день пропустил, он уже всё забудет.
В Нурсултане хорошо, а в Союзе лучше
— Вы за два года до распада Советского Союза сюда приехали, и сразу начался развал совхоза. Как вы это всё восприняли?
— Когда всё начало разваливаться, выбирали директоров, народ решал: не понравился — значит, надо его убрать, ставить своего. Я приезжаю на старое место работы, рассказываю, что в Тюбелясе совхоз разваливается, внешнее управление, всё распродают. Они мне говорят: у нас такого не будет. Прошло пять лет, и совхоза-миллионера не стало, так же внешнее управление ввели, всё распродали. Овцекомплекс был на 12 тысяч овец, Магнитогорский металлургический комбинат шефствовал, всё было из профнастила, был тёплый водопой, всё срезали и куда-то вывезли. Мне кажется, вся эта политика со стороны Америки пришла. Советский Союз не могли взять извне, так они изнутри экономически сделали подрыв и всю систему развалили. Хотя говорили: народ пьёт, работать не хочет, но был же совхоз. А какой богатый был здесь плодопитомник, люди работали трактористами, комбайнёрами, скотниками.
— Вы-то как выкарабкались?
— Ребятишки маленькие были, учились, их надо было кормить, одевать. Мы скотину свою держали — 15–20 голов крупного рогатого скота, 50 голов свиней, и лошади были. Сейчас не держу, не выгодно, комбикорма дорогие. Раньше люди ещё мясо брали, а сейчас комплексов настроили, мясо там дешевле. Но посмотрите — за пять месяцев поросёнок в личном хозяйстве на 80–90 килограммов никогда не вырастет, а они на комплексах его пичкают витаминами, стимуляторами, и он набирает вес. В Тюбелясе было три домашних стада, а сейчас всё порушили, поля заросли, не выгодно стало заниматься сельским хозяйством. С 2002 года я стал заниматься предпринимательством, тогда и появился этот магазин. Но раньше цены были небольшие, у людей деньги были, они могли себе позволить что-то покупать. А сейчас остались одни пенсионеры, пенсия 8–10 тысяч рублей, а цены — булка хлеба уже 28 рублей, сахар — за 60. На заправку приезжаю: сегодня одна цена, завтра — другая, послезавтра — уже третья. Естественно, цена на ГСМ поднимается — продукты дорожают, а пенсии и зарплаты как были, такие и есть. Когда был Советский Союз, мы были уверены в завтрашнем дне, а сейчас мы не знаем, что будет завтра.
— В Советском Союзе была дружба народов, а что сейчас на Украине творится! Вам не кажется, что такая же ситуация возникнет и с Казахстаном?
— До эпидемии был свободный проезд через границу, там наши однокурсники работают, русские, вместе учились. Я спрашиваю: «Ну, как, говорят, казахи на вас наезжают?» Они отвечают: «Нет, мы так же дружим с казахами, друг к другу в гости ходим, ребятишки вместе играют». Может, где-то устраивают провокации специально, в 90-х было такое в южных районах. Когда был студентом, мы ездили на конференцию в Целиноград, а в позапрошлом году я был уже в Нурсултане — так его переименовали и сделали столицей. Город не узнать: везде новые дома, широкие улицы, вокзал пока старый остался, остальное всё новое. Строили разные компании — итальянцы, французы, и строили они на свой лад, на свою культуру.
— Вот Вы говорили: хорошо было в Союзе, а сейчас в восхищении от Нурсултана. Так хорошо, что Казахстан отделился, зажили казахи?
— Да, что-то построили, а в основном совхозы и колхозы все кончали. Я согласен, Нурсултан — столица, она и должна процветать, а возьмите регионы, периферию или в южные районы нашей области — там тоже нет совхозов, остались одни пенсионеры, молодёжь вся в городе. Поля заросли, фермеров можно по пальцам пересчитать.
Для каждого гостя — своя кость
Конечно, казах и лошадь — одно целое, можно сказать — кентавр. Однако если хочешь узнать суть казаха, спроси его про бешбармак. Как только речь зашла об этом национальном блюде, Марзагул преобразился и так мне всё рассказал, что я слюни сглатывал. А название какое точное: беш, биш — у тюркских народов «пять», а бармак — «пальцы». В большом казане варится мясо, лучше конское, можно барана, можно и гуся добавить. В этом же чане отвариваются тонко раскатанные лепёшки. Гости рассаживаются, им подносят по кругу кувшин с водой, и они моют руки. Пьют чай, ведут разговоры. Мясо сварилось — подают большие блюда с нарезанными лепёшками, и уважаемые люди раскладывают на них кусочки мяса. Потом это всё заливается бульоном, приправами и… Правой рукой, всей пятернёй берёшь с блюда угощение и с помощью большого пальца отправляешь его себе в рот. Говорят, в старину было особо почётно потчевать так и соседа по трапезе. Как сказал Марзагул, если конина в бешбармаке — то пальчики оближешь!
— Обязательно на похоронах, свадьбах режут овечку и самому высокоуважаемому старику голову дают, — говорит Марзагул Алматович, — Он на ней крест-накрест разрез делает и начинает крошить мясо в тарелочку, сам пробует первый и потом всем даёт по кусочку мяса от головы. Как старейший, как самый уважаемый в деревне, чтобы все были такими, как он, и унаследовали его путь. Это традиции, это испокон веков всё идёт, издалека, когда нас ещё не было, и наших родителей не было, это всё сохраняется. Из уст в уста всё передавалось, письменности раньше там не было. Даже все молитвы они наизусть знали.
— Овец, лошадей сами режете? Это же уметь надо!
— Старики резали, а мы, пацаны, всё ходили, смотрели, а потом отец рассказывал, как надо резать. Обязательно, прежде чем резать хоть лошадь, хоть курицу — молитву читаешь. А мясо всё разделываю одним ножом по суставам, по костям. И для каждого гостя есть своя кость. Самому уважаемому кладём крестцовую кость, потом берцовую кость, рёбрышки. Старики знают: для каждого уважаемого человека — своя специальная кость. Даже если он не приехал, его кость лежит. Он приедет в гости, не сегодня, завтра, через месяц, а кость его ждёт.
Как зеницу ока
С женой Марзагула Алматовича Натальей Семёновной, дочерью Айгуль, внуками мы уже встретились в школьном кабинете информатики, где и решили сделать снимок всего семейства Досжановых. Глядя на разрез глаз, на казахский наряд, первое, что спросил:
— Наталья Семёновна, это настоящее Ваше имя?
— Настоящее, я русская, но у меня кто-то был нерусский в родне. Отец у меня Семён Николаевич, мама — Варвара Григорьевна. А с Марзагулом я познакомилась в институте в Троицке. Я тоже ветврач, окончила вначале техникум в Кустанае с отличием, и меня направили учиться в Троицкую ветеринарную академию, а он сразу после школы пришёл учиться туда. Это был 1976 год, учились пять лет, в Троицке у нас и родилась Айгуль.
Конечно, поинтересовался я, что самое ценное хранят они дома в память об исторической родине?
— У меня есть три стеклянных вазы — это наследство от моей бабушки Анисьи, моей мамы Варвары и моей тёти Веры, — сказала Наталья Семёновна. — Я их берегу, как зеницу ока, ставлю на стол только на Новый год и Пасху. Бабушка умерла, и мне сказали: это ваза тебе на память, а когда мама уже болела, она мне другую вазу отдала. После маминых похорон я не могла уехать — не было билета. Зашла к тётушке Вере, она мне говорит: «Возьми что-нибудь на память», и я выбрала такую же вазу, как у мамы.
