Вот уже сороковой день, как нет ВМФ — так Валентина Михайловна подписывала все свои открыточки, записочки, вышивки, стихи. Веду дочь в «Тополёк» и нет-нет да взгляну на окошко и балкон с сухими цветами. Только по рассказам знал о её работе в заводе, как она преподавала черчение в техникуме, застал уже её на пенсии, когда она жила дачей и клубом ветеранов.
Когда я пришёл в 1957 году в этот мир, Валентина Михайловна, тогда студентка Челябинского политеха, после предложения, которое ей сделал Сенечка (так она ласково звала мужа Семёна Николаевича), стала Филипповой.
Сочинения Горького и китайский сервиз
— Мы расписались очень смешно, — рассказывала Валентина Михайловна, — почти несерьёзно. Он пришёл и говорит: «Я уже заявление подал в Доме контор». Это полукруглое здание на площади Революции, там всё было — и общежитие, и конторы, в том числе и ЗАГС. Я спрашиваю: «И когда?» Он: «Ну, ты же любишь первые числа, я сказал: на первое марта». Очень было смешно, потому что там очередь: кто регистрирует ребёнка, кто регистрирует смерть, дошла очередь до нас, спрашивают: «Вы первый раз женитесь?» А Сене только 22 года, я говорю: «Вы что, оскорбить нас собрались?» Расписались и сразу сфотографировались. Сеня говорит: «Теперь ты не убежишь никуда, потому что стала Филипповой». «Как это не убегу? Захочу — и убегу», — сказала я. Зашли в гастроном, он спрашивает: «Чего бы ты хотела?» Я говорю: «Томатного сока». Сели за столик — бутылка томатного сока, стаканы, соль, вот такая у нас была роспись. А через несколько дней приходит Юрка Пономаренко и говорит: «Ну что, замылила свадьбу?» Я отвечаю: «Юрочка, побойся Бога, какая свадьба, диплом пишем». «Мы тебя так не отпустим, иди к декану, проси разрешение на столовую, остальное — моё дело», — сказал он. Маме позвонила: «Я вышла замуж». Бычок у нас рос, она его продала и денежки мне прислала на водку. А на всё остальное ребята сбросились. Моя группа пришла, Сенькина группа пришла, свадьба была огромная в большом зале, было очень весело. Пришёл ректор с женой, они подарили собрание сочинений Горького, а председатель профкома Комиссаров подарил китайский чайный сервиз, бутылочку с соской и одеяло зимнее — богатый был профком в ЧПИ.
Я отличница была, нас самых первых вызвали на распределение. «Вы читали список, куда можно?» — спросили меня. «Читала. Мне совершенно всё равно, куда. Ну, если кто не едет куда-то, поедем мы». А сидел представитель из Усть-Катава, он и говорит: «Значит, в Усть-Катав».
— А почему так? — удивлённо спросил я тогда Валентину Михайловну.
— А какая разница, — сказала она, — мы привязаны были только к деревне, у меня мама в деревне, у мужа — под Кустанаем родители. Комсомольцы мы.
А куда, куда их девать?
Умом понимаешь, что люди не могут жить вечно. Приходит время, все уходят — такова природа. Однако когда слышишь голос знакомого человека, которого уже нет, стучит немой вопрос: «Почему так несовершенен мир?» Два года назад забегал к Валентине Михайловне. Когда собрался уходить, речь зашла о фотоальбомах, и эту запись на диктофоне я сохранил. Меня волновала эта тема, я собирался к ней вернуться, ведь речь зашла о двух десятках фотоальбомов, которые лежали у неё в книжном шкафу на самом видном месте.
— Вы собираетесь их сжечь? Валентина Михайловна, так здесь же вся Ваша жизнь?!
— А куда, куда их девать? Детям и внукам они не нужны, потому что у каждого смартфоны, компьютеры. Когда я показываю фотографии, они говорят: «Бабушка, ну, какая ты ретробабушка, зачем тебе это?»
— Вы объясните им, что файлы в компьютерах — пустота, она уйдёт — и всё, а на этих отпечатках с частичками серебра сама жизнь, здесь Ваше дыхание, они же вечны.
— Нет выхода, я даже с правнучками двумя говорила, они говорят: «Ну, бабуся, мы уедем учится, а это куда?» Одна знает в совершенстве немецкий язык, в Германию собирается. Они сожгут. А сколько у меня фронтовых писем настоящих — мама переписывалась. Сын говорит: «Пригоним самосвал под окно и всё выбросим». А куда он всё денет?
— Что-то здесь неправильно!
— Неправильно. У меня три больших шкафа книг, я, сколько можно, отобрала и отдала в библиотеку. А альбомы, их в гроб не положишь, они останутся здесь. А квартиру продавать.
— Фотоальбомы — это же летопись Вашей жизни, их надо передавать по наследству, возможно, праправнукам понадобятся. Вот китайский чайный сервиз Вы же не выбросили на помойку?
— Не выбросила, хранила, его увезла дочка. Этот сервиз — дорогой был подарок: 6 чашечек, 6 блюдечек, сахарница, чайничек. Настоящий китайский фарфор — тонкий, как яичная скорлупа. Мы его выставляли гостям, а детям его не давала, жалела — могли разбить. Когда дочка вышла замуж, отдала ей. Он ей очень нравился. Дочка Галя, которую мы зовём Гулька. А почему её зовём Гулька? Когда она родилась, её очень любил младший сын Алёша, он говорил: «Мама, она, как голубёнок, всё время: гу-гу-гу». Ему было 4 годика, он говорил: «Мы её назовём Лебёдушка, сейчас она ещё ребёнок, а потом будет лебёдушка-красавица». Всё время с ней нянчился, и как только мы отвернёмся, он обязательно сунет ей пирожок: «Какие хитрые — сами едят, а ребёнок голодный». Мы жили в полуторке, нас было семь человек: мама с папой и нас пятеро. Так прожили много лет.
— Младшей дочери передали ценный сервиз, а старшему Николаю что?
— Мы тогда жили очень сдержанно, потому что семья — семь человек, надо всех прокормить, одеть, обуть, я работала на 3-х работах. Свадьба у Николая не была богатой. Во всю комнату устроили свадебный стол. Мы с Гулечкой все стены обклеили большими картинами, посвящёнными свадьбе, и песню приготовили: «Жил кузнец весёлый за рекою» — Коля тоже работал кузнецом. Это был 1979 год. А средний Алёша долго не женился, он шахматист, но потом в пионерском лагере познакомился с девушкой Светой — она красивая и добрая. У них уже трое детей: первая — шахматистка Дарья, потом — Женя, он волейболист и лыжник, и Маруся, Мария Алексеевна, она пошла в первый класс. Младшую внучку назвали в честь моей мамы Марии Афанасьевны, она здесь жила, помогала их растить. Алёшу очень любила, и у него главной была бабушка, потому что я с утра на заводе, потом в техникуме.
На свадьбу каждому давала два или три альбома про их детство, потому что много фотографировала и всё сохранила. В техникуме была классным руководителем, много снимала своих студентов. Мы печатали за один раз до трёхсот фотографий, а помощник у меня был Сеня — он сидел со мной до утра и печатал на увеличителе. Я огромные пачки приносила и каждому, кто на фото, раздавала.
У меня три альбома ксерокопий вышивок и вязаний — огромное богатство, сотни и сотни, и скатерти, и полотенца, и вышивки. Сделаю и подарю, это даёт какой-то импульс. Сеня говорил: «Ты столько всего раздарила! Даже в институте в общежитии ты делала и обязательно сразу дарила». Я говорю: «Мне хочется, чтобы человек улыбнулся и сказал: «Ой, как здорово!» Больше никакой награды не надо. Когда ребята купили мне принтер, Сеня каждую мою новую работу фотографировал или печатал на принтере. Он и правда молодец — мой Сенечка.
Он всегда меня берёг
Держу в руках прихваточку, которую подарила Валентина Михайловна, а вот детская книжка с иллюстрациями моего любимого Конашевича… 9 августа она мне позвонила, попросила зайти. Не думал, не догадывался, что звала прощаться…
— Очень сильно упала, разбилась до полусмерти, — как бы оправдываясь, сказала Валентина Михайловна, открывая мне дверь. — Шла открыть дверь и грохнулась.
— Давно это было?
— Три или четыре месяца тому назад. Сенечка ещё был жив. Он, конечно, всё сделал, пытался меня вылечить.
— Вижу альбомы с фотографиями на месте, хорошо, что не выбросили.
— Вот этот — один из последних. Это мои мама и папа. Папа родился в 1892 году, мама на 10 лет моложе. А это приехала Галя, старшего сына Коли жена, это их дети Вероника и Колянька, это я, это наша собака. А вот фотография дореволюционная, я специально положила, Вас ждала. Смотрите, это Орловщина, деревня Черникова. У бабушки было 12 детей, вот она с малышом, Наталья Ивановна Плахина. Она была хорошей рассказчицей, я многое запомнила. Бабушка с нами жила всю жизнь, она говорила: «Есть не будем, одеваться не будем, но все выучитесь обязательно!» Когда в деревню приехал фотограф, бабушка деду сказала: «Там фотографируют, давай ребят соберём и сходим». Он сказал: «Ещё чего». Ну, конечно, она собрала всех, такая у меня была бабушка. Это вот её младший ребёнок — моя мама Мария Афанасьевна.
— Валентина Михайловна, может, альбомы внучке Маше оставить, подрастёт, всё поймёт?
— Я ей начала читать «Брестскую крепость», она говорит: «Бабушка, это всё так печально, убери эту книгу, я всё равно не могу это слушать». И Женя такой.
— Валентина Михайловна, и всё же это Ваше «а куда?» повисло в воздухе.
— Повисло, повисло, всё правильно. Мне и подружки говорят: «Валя, сожги всё». Потому что они будут где-то валяться, а люди будут смотреть и издеваться над ними. Ведь сколько выслушал мой Сенечка издевательств после всех разборок с гаражом. Был суд, Вы тогда написали об этом в газете. Ребята говорят: «Мама, перестань, это всё прошло, не надо вспоминать», но нам было очень тяжело. Сеня идёт по улице, его же все знают, он долго был заместителем директора завода, потом — главным механиком, и ехидно его спрашивают: «Ну что, лучший ты у нас?» Он приходил и отворачивался, я чувствую, слёзы. Он говорил: «Я всю жизнь отдал Усть-Катаву, всё здоровье, с самого первого дня и до последнего». Но, может быть, люди не со зла так говорят, а может быть, где-то зависть. Сеня сильно переживал. Когда он умирал, старался никак меня не беспокоить. Он просто заснул и умер. Он всегда меня берёг, особенно когда я заболела. Ночью вставал, потихонечку шёл и смотрел, одеяло тихонечко поправит, и так несколько раз за ночь. То есть он чувствовал, что я болею, сам варил всё и говорил: «У тебя же болят ноги там стоять, а я сам почищу, сам всё сделаю».
Когда прощались, показала она мне свою спаленку. Покрывало с вышитыми гладью цветочками, а на скромном коврике — вымпел, расшитый к годовщине Победы. Вот и всё.
