Редакция районной газеты находилась на окраине, там, где кургузые пятиэтажки уже заканчивались, и вразнобой тянулись то грязные казахские мазанки, то беленые саманные хатки хохлов, то острокрышие, аккуратные домики немцев. Здание редакции было типовым. На первом этаже монотонно грохотали печатные машины и стрекотал горбатый линотип, а на втором этаже писалась ежедневная история района, владевшего по среднероссийским меркам территорией целой области.
В кабинете у заведующей отделом писем Кати Циттель сумрачно, холодно. Батареи грели исправно, но степной ветер высасывал сквозь невидимые щели благодатное тепло. Катя куталась в старенькую серую шаль из козьего пуха, то и дело шмыгала красным носом и поправляла большие очки. Работа не шла. Накануне от Кати ушел, ничего не объясняя, муж. Просто взял и переехал к старенькой матери на железнодорожную станцию. Словно и не было пятнадцати лет совместной довольно безоблачной жизни.
Материал не писался, хотя Кате о герое своего очерка все было известно. Сквозь тонкую дверь из коридора доносилась монотонная, незлая ругань редактора, в очередной раз распекавшего за нерасторопность фотокорреспондента.
С улицы донесся настойчивый стук. Катя встала, подошла к выцветшей занавеске. Окна ее кабинета выходили на подворье частного дома. Сверху видно было, что у его ворот стоит мужичишка в отороченном лисой казахском треухе и стучит в тесовый забор кнутовищем. Рядом с хозяином стояла понурая, присыпанная снегом корова.
С крылечка вышел хозяин, ленивой трусцой подбежал к воротам и впустил посетителей. Перебросившись парой фраз, из которых Катя сквозь двойные стекла явно расслышала только матерщину, мужики привязали корову к изгороди и пошли вглубь двора. Вскоре из-под навеса вышел огромный красавец - бык. Он фыркнул пару раз, вздымая фонтанчики снега, лениво обнюхал тревожно глядящую на него корову. Потом вздыбился над ней всей могучей статью.
Катя нервно передернула сползающую шаль, еще немного посмотрела в окно. Там мужик в треухе уже волок за собой на веревке сгорбившуюся коровенку, которой явно не хотелось так быстро расставаться со своим кавалером. Катя отошла к столу. Ей вдруг стало невообразимо жаль эту засыпанную снегом корову, этого замурзанного мужика, весь этот провонявший угольной гарью город и себя - такую одинокую в холодном, неуютном кабинете. Катя заплакала почти беззвучно, шумно сморкаясь в мокрый платок.
Только что увиденного ею быка хозяин приобрел год назад. Дело свое этот красавец делал исправно и строго по установленному хозяином графику, который своего кормильца берег и более трех подружек в день к нему ни за какие деньги не допускал. Первые дни свою работу бык делал под аплодисменты глядящей со второго этажа мужской части журналистского коллектива и протестующие для приличия против такой разнузданности коллег возгласы сотрудниц - женщин. Бык даже кличку получил от фотокорреспондента - Абзац. Потом это зрелище всем надоело, и кабинет Кати остался без зрителей. А так как подружек к Абзацу приводили по строгому временному графику, то это стало и своеобразной точкой отсчета в дневном распорядке заведующей отделом. Стоило очередному владельцу коровы постучать в 11 утра в ворота, Катя отправлялась к секретарше редактора за свежей почтой. В три часа дня стук возвещал, что пора отправляться к коллеге на импровизированное чаепитие, а последний стук означал, что до конца рабочего дня - рукой подать...
На оперативке у редактора Кате окончательно испортил настроение заведующий промышленным отделом Серега Удров, проводивший обзор последних номеров газеты.
-Вот Вы, Екатерина Гербертовна, пишете о штукатурах,- язвительно глядел он поверх очков, « Стены окрашены, полы тоже, а до дверей - руки не дошли». Так и представляешь, как руки по этим полам ходят... Или вот - последний номер. Ваша зарисовка о леснике. «Елочки, такие маленькие и беззащитные, как детсадовцы в зеленых платьицах, вышедшие на прогулку. За такими питомцами нужен глаз да глаз...»
- По-моему, очень удачный образ, - возразила Катя. Так при желании к любой строчке придраться можно...
- Видите ли, Екатерина Гербертовна, - встрял в разговор молчавший до этого редактор. - Все бы ничего, но утром директор лесхоза звонил. Возмущался, грозил на бюро парткома вопрос поставить об издевательстве. Лесник-то у него за этими елочками одноглазый следит. Инвалид он, а вы и внимания не обратили. Вот и пишете: «Нужен глаз да глаз»... Внимательнее надо быть к своим героям!
Коллеги с трудом сдерживали смех, а фотокорреспондент, держась за живот, пошел к двери, умоляюще глядя на редактора и цедя сквозь зубы: «Иван Семенович, можно, я выйду?»
Катя, покраснев, вдруг вскочила с места.
- Вы просто не понимаете, что у творческого человека должны быть условия, чтобы он хорошо делал свою работу, - всхлипнув, выдавила она, - у меня вся жизнь разваливается, никакой личной жизни, еще мама болеет, а еще - этот несносный бык! В этом кабинете совершенно нельзя работать - это же просто скотный двор какой-то!
- Ладно, Катя, успокойся. Иди, водички попей, - сжалился редактор, - а Ты, Сережа, вечно со своей критикой. Вот с завтрашнего дня поменяешься с Циттель кабинетами. И без разговоров!
Наутро в редакции царила тишина. Катя сидела в другом кабинете. Окна его выходили на большой пустырь. На холодном безлюдье - только грязно-серый снег, да тонкие былинки, кое-где торчащие уныло из-под сугробов. Вдохновения по-прежнему не было. Не стало и привычного, размеренного Абзацем ритма жизни. Ответственный секретарь несколько раз звонила ей, осторожно напоминая, что ее материал уже должен стоять в полосе... А через неделю Катя попросила Сергея снова поменяться кабинетами.